Старые и новые угрозы

​

В новом бишкекском случае присутствуют многие симптомы и составные части старых проблем.

​

Во-первых, проблема выплыла на поверхность совершенно случайно, а об объеме и продолжительности инкриминируемых уволенному директору практик остается только догадываться. Поставлено под сомнение огромное количество предметов коллекции, в особенности те, что хранились в запасниках и не были известны широкому кругу публики и внешним экспертам. По отзыву Гамала Боконбаева, “в музее очень много картин. Искать среди них подделку – то же самое, что искать иголку в стоге сена”. Как свидетельствует Наталья Андрианова, известная бишкекская художница, представлявшая Центральную Азию на 54-й Венецианской биеннале, разговоры о том, что в Бишкекском музее подменяют копиями музейные работы, в городе велись давно, едва ли не полтора десятка лет. Но для перевода проблемы в плоскость реального расследования нужна доказательная база, факты для которой чрезвычайно трудно получить.

​

Во-вторых, вновь ясно продемонстрировано, что отсутствие полномасштабного публичного электронного музейного каталога, без которого могли бы существовать музеи на Западе из-за высокого уровня доверия общества к музейным работникам (хотя большая часть существующих электронных музейных каталогов приходится именно на музеи Европы и Северной Америки), может оказаться фатальным для музеев Центральной Азии. Эта проблема в Бишкеке обозначилась во всем объеме. В частности, как стало очевидно, в условиях, когда коррупция и мошенничество проникает внутрь музейного организма, общество не в состоянии доверять традиционным описям и внутренним закрытым музейным каталогам. В случае с картинами Моисеенко и Мыльникова, согласно комментарию Таалайбека Усубалиева, “помогли старые карточки картин, по которым мы смогли выявить несовпадения. Если бы эти фотографии убрали бы и подменили, нам было бы сложно определить подлинность”. Между тем, Константин Шкурпела указывает на то, что подделку произведения художника Андрея Мыльникова “сфотографировали тогда, когда та поступила в музей. И приклеили ее на карточку вместо оригинала”. В итоге получается, что СМИ выдают противоречивую информацию о том, что же фигурировало в инвентарных описях музея в момент начала работы комиссии - подделка или оригинал. Но главное даже не в этом. По свидетельству Гамала Боконбаева, во внутренней документации Музея на каждую работу заведена карточка учета, но фотографии присутствуют лишь в половине случаев, а то и меньше (!). Учитывая то, что должность фотографа всегда наличествовала в штатных расписаниях ведущих республиканских музеях, отсутствие фотографий в инвентарных карточках столь внушительного количества экспонатов может объясняться либо немыслимой непрофессиональной беспечностью, либо криминальным умыслом.

​

В третьих, бишкекский рецидив вновь продемонстрировал, что если бы кто-то захотел скопировать и тем более подменить музейную работу, скорее всего это могло произойти в результате коррупционной кооперации группы лиц, способных преодолеть все уровни защиты коллекции. Если работа нелегально покидает стены музея для некоего “сканирования”, а затем на место экспоната возвращается копия, это означает, что многие рабочие звенья – охранники, хранители, кураторы и директор – не выполняют служебные процедурные протоколы. Об этом свидетельствуют, в частности, рассуждения Константина Шкурпелы, считающего, что в деле могут быть замешаны несколько человек, ибо “раньше для того, чтобы подменить картину, человеку нужно было идти на сделку с главным хранителем и хранителем, который охраняет это место. Там ставится печать, указывающая, что никто без хранителя не может войти туда. Значит тогда круг расширяется. Поэтому Шыгаев пошел по другому пути – он попросил принести картины ему в кабинет”.

​

С подобными нарушениями Alerte Héritage встречалась и раньше. Однако одна особенность нам встретилась впервые, и именно она делает ситуацию особенно тревожной.

​

Все подделки, о которых мы писали ранее, были изготовлены фальсификаторами-“романтиками”, игнорировавшими возможности “эры технической воспроизводимости” искусства. Их продукцию было несложно опознать: ведь даже самый одаренный копиист не способен безошибочно воспроизвести сложные контуры художественных изображений. Использование сканеров для оцифровки музейных картин за пределами стен Бишкекского музея заставляет предполагать, что кыргызстанские умельцы могли ставить перед собой куда более амбициозные цели, нежели изготовление кустарных ремесленных копий. Известно, что профессиональные 3Д-сканеры и 3Д-принтеры, с возможностями масляной печати, позволяют воспроизвести на холсте копию любой картины, почти неотличимую от оригинала. Разумеется, химический состав красок и характерные кракелюры даже у механической копии будут иными, нежели у оригинала, но изобличить подделку по линейным контурам будет уже невозможно: строго ортогональные проекции при сканировании и печати исключат графические погрешности. Собственно, некоторые музеи мира уже оценили возможности 3Д-копий в изготовлении высококачественных текстурных масляных репродукций, удовлетворяя таким образом желание любителей иметь у себя точные подобия недоступных шедевров. Скажем, Национальная галерея Канады осуществила специальный проект по копированию многих своих экспонатов: на выходе этой сложной консьюмеристской цепочки оттавские “Ван Гоги” или “Моне” стали доступными публике за полторы-две тысячи долларов. Понятно, однако, что строго соблюдаемые в Оттавском музее процедурные правила хранения произведений исключают их 3Д-сканирование и воспроизведение неучтенным образом по личному волеизъявлению хранителя, директора или даже министра культурного наследия страны. В Бишкеке подобных процедур либо не существовало, либо они не соблюдались, что и привело к тому, что Национальный музей оказался на грани ситуации, чреватой утратой значительной части бесценных экспонатов. Остается надеяться, что министерская комиссия и общественность Кыргызстана смогут использовать имеющиеся ресурсы для того, чтобы до конца расследовать вскрытую аферу и вернуть доверие к крупнейшему музею республики.