Уважаемый Дамир Салиджанович,

​

Половина Вашей последней заметки по поводу конкурса на памятник Каримову стала публичным обращением ко мне – отвечу тем же: первая половина этого текста адресуется прежде всего Вам, вторая к Вам отношения не имеет.

​

Начну с того, что показалось позитивным: нечасто за последние 25 лет в Узбекистане позволяли себе критически высказываться о государственных начинаниях. Правда, Ваши грозные стрелы угодили в анонимных чиновников Министерства культуры, т.е. в молоко, но саму попытку критического высказывания в атмосфере привычного для Узбекистана елея стоило бы поприветствовать.

 

Что касается Ваших претензий, начну с малости. Вы сетуете на то, что я именовал Вас «крупным госчиновником», и утверждаете, что, занимая с 1988 по 1997 годы пост директора Государственного музея искусств, считали свою должность творческой, т.к. были выбраны коллективом, даже не являясь при этом членом партии. По части творчества спорить не буду – при желании так можно воспринимать любую работу. Посвятив немало текстов искусству Узбекистана 1980-х-90-х годов, мог бы утверждать, что наиболее интересные узбекские выставки этого времени прошли вовсе не в Музее искусств, но мои суждения субъективны. Что до институциональной стороны вопроса, вряд ли те, кто помнит развал СССР, воспримут Ваши слова всерьез. Отсутствие партийности в конце 1980-х, когда по стране шла волна публичного сжигания партбилетов, не было препятствием при заступе на чиновный пост, а выборы должностного лица не лишили его номенклатурного статуса. К тому же, перестроечные выборы директоров были скоро отменены, и вашему долговременному пребыванию в начальственном кресле Вы обязаны уже не трудовому коллективу, а лично президенту Каримову («он трижды "спасал" меня, и только благодаря этому я продержался на этом посту девять лет»). Отчего ж вы не чиновник?

 

Дело, однако, не только в проформе. Мы не близко, но все же лично и давно знакомы, и употребленная мною характеристика была вполне нейтральной, учитывая практики Вашей директорской службы, с которыми мне, к сожалению, довелось столкнуться. Для иллюстрации своих слов приведу цитату из собственной давней публикации 1990-х годов, посвященной среднеазиатским рукописям академика Федора Шмита, хранившимся в архиве «Вашего» музея:

​

"По странной иронии судьбы Государственный музей искусств Узбекистана (ГМИ) в начале 90-х годов сыграл ту же роль в отношении шмитовских рукописей, что НКВД в 37-м.  В 1992 году Министерство по делам культуры Узбекистана утвердило в программе работы изучение рукописей силами НИИ Искусствознания. Однако ГМИ в лице тандема директора и библиотекаря (Д.Рузыбаев, С.Миносян) воспротивился этому, ограничив внешний доступ к внушительному массиву рукописей тремя сеансами работы по два часа. Затем было принято еще более странное решение о том, что изучение работ Шмита будет вести непосредственно библиотекарь Миносян. Ни единой строчки, им посвященной, из недр  ГМИ так и не вышло, и рукописи академика в очередной раз были похоронены в музейном архиве."

​

Проще говоря, увидев, что кому-то со стороны – даже не иностранцу или случайному неофиту, а коллеге из ташкентского института искусствознания – интересны рукописи, хранящиеся в музее, его коллектив и директор взревновали и, покрючкотворстовав, решили посторонних от своих архивов отвадить. Результат был предсказуемым: несмотря на шесть часов, отведенных для чтения, моя работа о среднеазиатских рукописях Шмита,  – увы, вынужденно отвлеченная и гипотетическая, но все же объемом с диссертацию – была опубликована, а музей, обладавший исчерпывающим и эксклюзивным доступом к шмитовскому среднеазиатскому наследию, так ничем и не разродился. Полагаю, что этот эпизод дает мне право сказать: бюрократические проволочки, ведомственные интересы и фаворитизм для Вас подчас были важнее того дела, за которое Вы получали зарплату.

​

Теперь о главном. В своем тексте Вы говорите о том, что мое эссе о памятнике Каримову Вас покоробило переходом в поле «политического диспута». Вы ведь хотели об искусстве... Чтобы скульпторы ваяли не шнурки на обуви президента, а его нетленный образ.

​

Ваше раздражение типично. Говорить о политике в арт-тусовке Узбекистана – дурной тон. Она воспринимается как банальность, про которую «и так всё понятно», или хуже того – как нечистоплотность, которую проявляют исключительно ради тридцати сребреников. Даже когда ташкентские художники инициируют сугубо политические проекты, они не выносят разговора о политическом. Показательна история, случившаяся несколько лет назад с выставкой My favorite tree. Этот веселый проект был посвящен абсурдистской привязанности республиканских властей к хвойным и их ненависти к лиственным растениям. Организаторы пригласили публику к виртуальному обсуждению в фейсбуке, но после первых же высказываний по существу вопроса (а существо состояло в феноменальной и достойной текста Фрейда любви среднеазиатских лидеров к хвое «à la кремлевские ёлки» и в их ненависти не то к «колониальным платанам», не то к «автохтонным чинарам») потребовали «прекратить политические провокации» и сконцентрироваться исключительно на «художественных аспектах» своей работы. Поскольку же суть их проекта обрекала на дискуссию о политическом, чего в республике либо чураются, либо боятся, доступ к странице панически закрыли, а затем и вовсе удалили ее от греха подальше. В этой истории подтвердилась максима французских студентов 1968 года: «всё является политическим» – и участие в политическом диспуте, и отказ от него.

​

Та же ситуация – с конкурсом на памятник Исламу Каримову. Казалось бы, конкурсный сюжет неминуемо связан с сегодняшней символической интерпретацией результатов правления первого президента республики. Однако Вы сочли достаточным раскритиковать скульпторов лишь за излишний натурализм и незнание пропорций, не замечая того, что Ваши заметки являются критическими «шнурками», отвлекающими внимание от действительно важных сюжетов.

 

Впрочем, несмотря на нежелание вступать в политические дебаты, Вы все же пропели почившему лидеру Узбекистана ритуальную осанну – за «способность разбираться в людях, в ситуации и принимать правильные решения» и за «мирное небо над головой». Перечислю по диагонали «банальности», оставшиеся за скобками вашего благодарственного слова. Одна шестая трудового населения республики находится за рубежом в поисках работы – этих наиболее угнетенных на чужбине трудяг Каримов называл «позором нации». По уровню коррупции Узбекистан стабильно остается в первой двадцатке мирового рейтинга, соседствуя с Конго и Бурунди. Развалена система здравоохранения, по средней продолжительности жизни республика занимает 133 место в мире (а ведь есть исследования, согласно которым в начале 1970-х годов продолжительность жизни в Узбекистане равнялась среднему показателю стран будущего ЕС). Про систему образования, правда лишь художественного, вы и сами высказались. В реестре заслуг Ислама Абдуганиевича – заминированные отношения с соседями, создание компрадорской экономики, замена социальных подушек безопасности советского времени на запрограммированное обогащение господствующей верхушки, создание немногочисленного «обслуживающего слоя» в виде силовых структур с беловоротничковой интеллигенцией и бесправие основного населения страны. Однако такие сюжеты слишком низки, чтобы занимать место в беседах истинных интеллектуалов, которые, как заводные, сыплют цитатами из Руми, показывая, что царство их не от мира сего.

​

Впрочем, один из Ваших пассажей действительно можно прочесть иначе, чем я это сделал – хотя причиной тому была исключительно его сверхэластичность. Сначала Вы написали следующее:

​

Я считаю, что каждая эпоха оставляет свое отражение и свой след в пластике. К примеру, в древней Греции в эпоху Перикла — наибольшего рассвета искусства — был создан Парфенон с гениальными фигурами Фидия. Эпоха Екатерины II оставила памятник Петру I, это работа Фальконе. В эпоху Сталина отражением стал монумент Мухиной Рабочий и колхозница. У нашей эпохи отражение — это памятник Амиру Темуру, работа Ильхома Джаббарова. И до нынешнего конкурса я считал, что исторической справедливостью будет поручить создание памятника Исламу Каримову этому скульптору.

​

Я воспринял это высказывание как комплимент Джаббарову: ведь не каждого скульптора сравнивают с Фидием, Фальконе или Мухиной. Однако уточнение в новом Вашем тексте туманно намекает на совершенно иной смысл. Переиначивая свою цитату, Вы вводите в нее новый нюанс:

​

У нашей эпохи есть свое отражение. Это памятник Амиру Темуру в Ташкенте. Главный отражатель – Ильхом Джаббаров. Кстати, на этой выставке (добавлю – посредственной) у него, наверное, наиболее приемлемая работа.

​

Видимо, Вы здесь хотели сказать о том, что лучшие в наше время понятны единицам, а востребованные – массам и их вождям, но эта мысль давно сформулирована Клементом Гринбергом, и вряд ли ее стоит сегодня некритически воспроизводить.

​

Меня в Вашем уточнении привлек совершенно иной нюанс: вы говорите о востребованном дворцовом скульпторе. Но дворцовые художники кучкуются при монархе или деспоте, посвящая свои творения прежде всего абсолютности власти, обожающей хиазмы типа «Тимур – это Каримов вчера», а «Каримов – Тимур сегодня».  К сожалению, произнеся загадочный пассаж о «дворцовом скульпторе», Вы увели рассуждение совершенно в другую сторону, напомнив о мудрости первого президента, вновь сетуя на неназванных чиновников (отчего не придворных?) и нахваливая действующего президента («Я приветствую те изменения, которые у нас сейчас происходят. Радуюсь за свою родину»; «меня радует и обнадеживает желание нашего нового президента в течение двух лет кардинально поменять команду», и т.д.). В этом Ваша речь вписывается в новую для Узбекистана риторическую традицию, в рамках которой говорящему надлежит отвесить поклоны сразу двум президентам: ушедшему за то, что сделал для страны, и новому – за отмену сделанного предыдущим.

​

В подобных речах часто обнаруживается противоречие между декларируемой фабулой и внутренним смыслом. Фабула Вашей критики – непрофессионализм сегодняшних узбекских скульпторов и косных функционеров, внутренний смысл – челобитная новому руководству страны («хорошему капитану нужна команда из надежных сподвижников, думающих не только о собственной выгоде. А мне, в свои 78 лет, пришлось ждать так долго, что еще 2 года могу потерпеть, авось известного во многих странах художника, признают и в собственной стране. И дадут возможность реализовать хоть некоторые из моих идей еще при жизни»). Винить лично Вас в таком поведении нет смысла. Зачатки гражданского общества, которые формировались в Узбекистане в 1980-е годы, срезаны под корень, и сегодня, чтобы добиться своей цели, подданные должны нести бумагу в Приемную, дабы достучаться до Самого. Какого памятника достоин создатель этой кафкианской ситуации? Появление при узбекистанской Академии художеств «слишком правдивых» веласкесов или хотя бы сатиры в духе Муштума 1920-х-30-х годов, невозможно. Да и неуместна сатира в мемориальном сооружении. Каким же в таком случае должен предстать памятник первому узбекскому президенту, если мы хотим, чтобы он был правдивым и современным?

​

Ислам Каримов умер банальным постсоветским правителем, выросшим из сталинской шинели. Его вкусы были стандартными, тома  сочинений – наполнены безликими трюизмами, от его речей сводило скулы от скуки. Адекватнее типового отформованного монумента советскому вождю здесь ничего не придумать, тем более что современное искусство к формованной копии относится внимательно и с пониманием. Президент, всю жизнь боровшийся с призраками советского прошлого и увековеченный в виде стандартной советской статуи – в этом есть ирония уже не художника, а Истории. Надеюсь, этот монумент будет воздвигнут, со шнурками или без.

​

Между тем памятник Исламу Каримову в Москве семья президента решила заказать английскому скульптору Полу Дэю (отчего-то названного «культовым»). В том что касается иронии Истории, этот жест кажется трижды симптоматичным.

 

Первое: вручая призы, организаторы конкурса Академии художеств утешали призеров и некоторых конкурсантов тем, что памятники покойному президенту будут поставлены не только перед ташкентским Оксароем, но и в других городах Узбекистана, а также за рубежом – и это означало, что у неотобранных для главного монумента задумок ташкентских ваятелей остается шанс занять место под солнцем. Пол Дэй в конкурсе не участвовал, и делегирование заказа именно ему указывает на неудовлетворенность президентской семьи результатами академического конкурса. Однако Академия художеств – плоть от плоти детище президентской семьи. Ислам Каримов создал Академию и придал ей статус министерства. Члены президентского семейства участвовали в финансировании различных проектов Академии, учреждали гранты для ее членов, сотрудничали со множеством академиков, закупали их работы. То, что два десятилетия спустя семья Каримова решила не привлекать скульпторов Академии к московской версии памятника Каримову, является критичной самооценкой: «двойку» влепили вовсе не Академии, а прежде тем, кто ее создал и опекал.

​

Второе: Пол Дэй известен большими городскими скульптурами и своеобразными приемами перспективного построения, в духе Реймонда Мейсона, Энтони Грина, Джоржа Тукера (и, собственно, отчего не Чупятова?). В его культурном мире доминирует исторический или современный город Западной Европы, с его специфическими сюжетами и аурой. Справедливо задаться следующими вопросами: соприкасался ли скульптор в своем творчестве со Средней Азией и с Узбекистаном? известно ли ему было имя Ислама Каримова до получения заказа? и не является ли, по мнению семьи президента, НЕ-знание скульптором реалий Узбекистана выгодной особенностью ситуации, учитывая, что в противном случае англичанин мог отказаться от сомнительной чести создать памятник диктатору или потребовать существенно больший гонорар, компенсирующий репутационные издержки?

​

Третье: симптоматично то, что известный западный автор выбран семьей президента для постановки памятника не где-нибудь, а именно в Москве. Ведь идеология независимого Узбекистана, 25 лет прокламировавшаяся первым президентом, была замешана на антиколониальном и, соответственно, антимосковском дискурсе. Независимость – наиболее частое слово в словаре Каримова – обозначала и подразумевала прежде всего независимость от Москвы, бывшей имперской столицы. Поработав министром финансов Узбекской ССР и затем Первым секретарем республиканской Компартии, Каримов не раз поминал унизительные хождения по московским кабинетам. Больше, чем любой другой среднеазиатский руководитель, он был настойчив в дистанцировании от московского доминирования и в неприятии долговых, коллективных или союзнических обязательств перед бывшим союзным центром. Перевод узбекского языка на латиницу, расширение изучения и зоны хождения английского языка и многие другие шаги свидетельствовали о его искреннем и эмоциональном стремлении отстраниться от русско-советского наследия и, опираясь на собственные – действительные или изобретенные – корни среднеазиатской культуры, а также на самостоятельные действия на международной сцене, уничтожить вековую колониальную зависимость от бывшего Старшего брата.

​

Если при всем сказанном эрзац стандартного советского памятника планируется установить в Ташкенте, а эксклюзивный проект «культового английского автора» – в Первопрестольной, это будет означать, что антиколониальная часть программы первого президента потерпела фиаско. Чего больше в этом парадоксальном жесте: искреннего желания представить лучшее в столице бывшей родины? провинциального страха быть осмеянными за неказистость работы соотечественника? стремления посредством импорта британского искусства в Москву прослыть там большими европейцами, чем сами москвичи? подспудного признания компрадорской буржуазии в том, что истинным центром притяжения для нее является вовсе не та территория, из которой она выкачивает ресурсы и богатства?

​

Как бы то ни было, ясно, что английский вираж в истории мемориального памятника узбекскому президенту не вписывается в ту символическую картину мира, которую сам Каримов старательно создавал на протяжении своего правления. Главные сюжеты сотворенного им идеологического культа – лозунг «Узбекистан, государство с великим будущим», монумент независимости в виде глобуса отдельной страны, новосочиненная «история узбекской государственности», почвенническая доктрина «Духовность и просвещение» и т.п. – были центростремительными. В реальности подспудно сформировалась встречная центробежная тенденция. К ней можно было бы относиться как к «издержке большого пути», если бы она исчерпывалась иммиграцией, гастарбайтерами, джихадистами и другими низовыми движениями, вымывающими часть населения Узбекистана из страны. Но выталкивающая сила проникла в само основание каримовского идеологического проекта и дезавуирует его изнутри. Старший сын первого президента живет в Подмосковье, внук – в изгнании в Лондоне, младшая дочь с семьей обосновалась в Швейцарии, старшая, по различным сведениям, находится либо в заточении, либо в бегах – не говоря о более дальней родне (один ее представитель недавно задержан в Киеве и более всего страшится экстрадиции на родину). Разлад между мифологическими дискурсами и компрадорским раздраем внутри президентской "первичной ячейки" является ясным индикатором тупика, в который ее глава завел страну.

​

В этом контексте понятно, что «хороший памятник Каримову» является утопией. Ведь памятник не исчерпывается фигурой на пьедестале. Его символическое значение всегда определяется минимум четырьмя факторами: персонажем, художником, местом установки и общественным восприятием. Пресс-коммюнике, официальные репортажи, подстраховка в виде импортированного именитого скульптора на восприятие общества влияют, но не предопределяют его. Отношения зрителя к монументу будет зависеть от эволюции коллективной памяти об Исламе Каримове. И если прообразом для конкурсных монументов послужили советские прототипы, биография каримовского памятника, возможно, напомнит участь некоторых из них в постсоветскую эпоху.

​

​