«Культурное наследие» как сознательная политика

 

Подведение итогов 25-тилетнего существования независимого Узбекистана волею случая стало не просто юбилейным упражнением, связанным с притягательностью круглых дат. Смерть И.А. Каримова поставила точку в этом первом – теперь можно однозначно сказать, «каримовском» – периоде существования независимого Узбекистана. Она же отчетливо показала, насколько поляризовано узбекистанское общество в своем отношении к первому президенту страны: с одной стороны, официальные, верноподданические дифирамбы вперемежку с «благодарностями вопреки» узбекистанской интеллигенции, с другой – жесткие оценки деятельности диктатора и выстроенному им авторитарному режиму.

 

За этими взаимоисключающими оценками угадываются различные траектории жизней, отмеченные особой «индивидуальной памятью». Их простое арифметическое сложение вряд ли даст в сумме некую единую «коллективную память». Вместе с тем, её выработка была одной из основных задач каримовского режима: не один десяток программ был нацелен на формирование вокруг нескольких государственных символов специфически-узбекистанского «культурного наследия», которое должно было стать солидной базой этой самой «коллективной памяти» узбекистанцев.

 

Поясним, что в отличии от укоренившегося в республике представления о «культурном наследии» как некой данности, присущей Узбекистану изначально и «объективно» отражающей «великую историю» страны и «национальный менталитет» ее населения, мы, приняв базовую идею Critical Heritage Studies, понимаем «культурное наследие» как некую конструкцию, которая не является «исконной», но представляет собой результат направленных действий некоего контингента людей, движимых специфическими эстетическими, интеллектуальными и политическими идеями. Подобное действие, которое превращает некие артефакты, лишенные каких-либо конкретных дефиниций, в «памятники», а затем и в «культурное наследие», определяется во франкоязычных исследованиях начиная с 1990-х гг. как патримониализация (patrimonialisation), эквивалентом которой в англоязычной литературе используются такие выражения как invention of heritage, practices of heritage-making или processes of listing, conservation and heritage management, в то время как германоязычная научная традиция подчеркивает идею «сохранения памятников» – Denkmal- и Heimatbewegung –, которая доминирует в общем концепте, связанном с «памятниками» (Denkmalbegriff или Kulturerbe).

 

Признавая «сконструированный» характер «культурного наследия», подчеркнем также, что конечный продукт этой деятельности, несмотря на канонизацию корпуса «культурного наследия» в виде всевозможных официально утвержденных списков, начиная со списка «Всемирного культурного наследия» ЮНЕСКО, является по сути «бриколажем»: в его генезисе можно увидеть следы как политических программ – имперских или национальных –, так и личных устремлений. Вместе с тем, эта конструкция обладает невероятной устойчивостью: объект, единожды попав в список «культурного наследия», впоследствии его практически никогда не покидает.

 

Именно эта особенность «культурного наследия» – существование в «длительном времени» – делает интересным анализ результатов 25 лет патримониальной деятельности каримовского режима, усилия которого, с одной стороны, были направлены на уничтожение «неугодных» элементов прошлого, с другой – на гипертрофированное выпячивание избранных властью отдельных исторических эпизодов и связанных с ними артефактов, трансформируемых в общенациональные символы.

 

Подчеркнем, что, говоря здесь о «культурном наследии», мы ограничиваем наш анализ рамками материального культурного наследия в его официальной редакции (т.е. прошедшего через утверждение государственными структурами и поддерживаемое государственными программами). Природные памятники и нематериальное наследие – от устной литератуты и до гастрономических традиций – остаются за его рамками, как и то, что соотносится с неофициальным наследием, как, например, народные обычаи.

 

 

 

Патримониалистическая деятельность И.А. Каримова: «культурное наследие» и «узбекская идентичность»

 

Будучи первым президентом независимого Узбекистана Каримов с первых же лет правления преследовал в своей культурной политике двоякую цель. С одной стороны, он желал перечеркнуть российско-имперское наследие, как царское, так  и советское, объединяемое в единое «травматическое прошлое» без нюансирования различий этих двух политических эпох. С другой стороны, он намечал выработать и укоренить «собственно узбекистанские» – или выдаваемые за оные – культурные ценности, которые должны были быть трансформированы в узнаваемые символы. Предполагалось, что каждый житель Узбекистана мог бы себя легко идентифицировать с этим избранным рядом, который логично вписывался бы в текущие политические программы. Согласно этому плану, выработка «узбекской культурной идентичности» была начата в пост-советском Узбекистане сразу после декларации независимости и одновременно по нескольким направлениям.

 

Переписывание истории с оглядкой на идею национальной независимости, с опорой на ряд правительственных постановлений (см., в частности, президентское постановление от 27 января 2012 г. «О создании Общественного совета по новейшей истории Узбекистана при Министерстве высшего и среднего специального образования») и на «основополагающие» работы президента, привело к изъятию или к максимальному сокращению целых пластов истории, связанных с российско-советским присутствием в Средней Азии на уровне школьных и вузовских учебников, академических исследований и популярных изданий, музейных экспозиций и телепередач. В этом контексте новыми темами умолчания – полного или частичного – стали напряженные политические отношения накануне российского завоевания между туркестанскими ханствами, так называемое «басмаческое движение», национальное размежевание 1924-1936 гг., роль Узбекистана во второй мировой войне и в хрущевско-брежневский период его пребывания в рамках СССР. В противовес этому отдельные эпизоды новой среднеазиатской истории – как, например, движение джадидов – вписаны отныне в исторический нарратив гипертрофированным горельфом, оставляя практически не прописанным как кадимизм, бывший гораздо более влиятельным религиозно-интеллектуальным направлением, так и деятельность разного рода революционных социалистов-прогрессистов неавтохтонного происхождения. В отношении древних и средневековых периодов столь же идеологизированный и избирательный подход обеспечил выборку новых протагонистов и ключевых эпизодов: череда юбилеев, подкрепленная дорогостоящими государственными программами, сформировала, с одной стороны, пантеон «великих предков узбекского народа», к которым, начиная с Амира Тимура, Алишера Навои, Кемаледдина Бехзада, Улугбека и Бахауддина Накшбанда, символически должна была восходить узбекская нация. С другой стороны, помпезные празднования тысячелетних годовщин  городов  – Самарканда, Термеза, Ташкента, Бухары и других, словно состязающихся  в древности – были призваны подчеркнуть важность узбекской лепты «в развитие мировой цивилизации».

 

Параллельно процессу создания новой национальной истории шло уничтожение старой, российско-имперско-советской: из библиотек всех уровней в течение многих лет изымались издания царского и советского времен, начиная от карт, статистических таблиц, описаний путешествий до работ по археологии, литературе, истории и географии. Переезд в 2003 г. Национальной библиотеки имени А. Навои из капитального исторического здания на площади Мустаккилик в несколько непритязательных помещений [1], разбросанных между этой же площадью и сквером Амира Тимура, послужил идеальным предлогом для «чистки» фондов этого главного для Узбекистана книжного собрания; та же участь была уготована и крупнейшей библиотеке ТашГУ, как, впрочем, и другим, менее крупным, библиотекам страны. Книги, выбрасываемые из хранилищ, лишь частично попадали на свалку. Большая их часть оседала на полках многочисленных букинистических магазинов Ташкента, для которых конец 1990-х-первая половина 2000-х годов стали золотым временем: этикетки с баснословными ценами клеились прямо на библиотечные штампы и, доступные лишь иностранным исследователям и туристам, царско-советские книги широким потоком беспрепятственно уплывали за границу.

 

Вымарывание советского прошлого, все более и более ассоциируемого с «травмой», разворачивалось и в городском контексте. Начав с переименования улиц и площадей [2], бюрократические институции вскоре приступили к радикальной перекройке урбанистического ландшафта. Здания царского и советского времени, будь то образцы провинциального модерна XIX века или конструктивизма конца 1920-х-начала 1930-х гг., сносились или перелицовывались в новоизобретенном стиле, характеризуемом как «национальный»: его приметами стали темно-зеркальные окна, псевдоклассические архитектурные детали с ориентальными позолоченными элементами и вкраплениями мозаики, голубые купола и "восточные" аркады, бесчисленные мраморные облицовки и сталактитовые карнизы. Это, в частности, произошло почти со всеми зданиями, примыкающими к площади Мустаккилик в Ташкенте. Памятники, порожденные советской пропагандой, разрушались, и на их месте возникали галереи новых символов по примеру того, как скульптура Карла Маркса, напоминавшая горящий факел в центре ташкентского Сквера революции, трансформировалась в конный монумент Амира Тимура, венчающий отныне одноименный сквер. Перепланировались, реконструировались и радикально перестраивались площади, связанные с советской идеологией, такие, как площадь Ленина с аллеей Парадов и памятником Ленину и площадь Дружбы народов. Даже зеленые насаждения подверглись радикальным трансформациям. Столетние чинары ташкентского сквера, ассоциированные высшей властью с колониальными программами озеленения первого генерал-губернатора Туркестанского края К.П. фон Кауфмана, под предлогом болезни  растений, вызванной внезапным нашествием паразитов, подлежали безжалостному уничтожению. Прецедент тотальной вырубки ташкентских деревьев повторился, с большим или меньшим размахом, на улицах, площадях и в парках провинциальных городов страны, от Самарканда до Ферганы: на их месте были разбиты регулярно высыхающие под солнцем газоны и посажены столь же мало адаптированные к среднеазиатскому климату хвойные деревца, которые муниципальные власти должны были время от времени подкрашивать в зеленый цвет.

 

Идеологическая работа по переформулированию «коллективной памяти» и присвоению прошлого затронула и музеи, чья манера представления истории с использованием текстов, визуальных материалов и броских артефактов традиционно оценивалась властью как наиболее доходчивая.  Переименование музеев было первым очевидно-необходимым этапом: существование музея имени В.И. Ленина, главного музея республики в советскую эпоху, на фоне кристализации «узбекской идентичности» было бы идеологическим оксюмороном. Вслед за неизбежным переименованием последовали радикальные обновления музейных экспозиций, в которых период российского присутствия в Средней Азии был или сокращен до минимума, или полностьтю отсутствовал, уступив свое место, согласно логике умолчания и компромиссов, демонстрации гипертрофированно превозносимых достижений настоящего и нередко утопических планов «великого будущего». Затем, в конце 1990-х - 2000-х гг., появился и ряд абсолютно новых музеев, отражавших исключительно «национальную идеологию», как, в частности, в Ташкенте Музей Тимуридов (1996), отсылающий к великой культуре предшествующих поколений, или Музей памяти жертв репрессий (2002), взывающий к близким по времени эмоциональным переживаниям и призванный способствовать восприятию независимости как закономерного освобождения от колониального ига. Вместе с этим появился и ряд новых художественных галерей, долженствующих представить узбекское искусство более «полноценно», в сравнении с тем, как оно представлялось в советское время. Это такие галереи, как, например, Галерея национального банка Узбекистана или Галерея изобразительного искусства Узбекистана при Академии художеств республики, а также ряд фондов – в частности, Фонд Форум, работавший в области современного и традиционного искусства, Международный благотворительный фонд «Олтин мерос» и Ассоциация народных умельцев «Хунарманд», призванные возрождать и поддерживать традиционные ремесла и способствовать «активному развитию» современного искусства республики.

 

Выстраивание нового видения истории Узбекистана вызвало к жизни целый ряд проектов, связанных с музеефикацией крупных архитектурных комплексов. Желание использовать древние и средневековые памятники как символ «гения узбекского народа» во внутренней идеологии и в рамках мировой туристской индустрии привело к их диснейлендизации. Необдуманные, грубые реставрационные работы в Самарканде, Шахризябсе, Бухаре, Ташкенте и других городах, в результате которых новодел фактически поглотил собой средневековые сооружения, все чаще заставляют международных экспертов говорить об изъятии узбекистанских памятников из списка «мирового культурного наследия» ЮНЕСКО.

 

​

​

Противоречивые итоги и пародоксальные противоречия: существует ли угроза «культурному наследию» Узбекистана?

 

Поиски «героических предков» в далеком прошлом и отрицание наличия позитивных характеристик имперско-советского времени было свойственно не только Узбекистану, но и многим другим пост-советским странам, от республик Прибалтики и Украины до Грузии. Как и в некоторых других республиках, в Узбекистане формирование национальной идентичности и новой «коллективной памяти» осуществлялось с использованием старых, советских методов. Последние легко угадывались на уровне механизма их реализации: все проекты шли через бюрократический аппарат, подпитывались государственной идеологией, исключавшей какой-либо критический взгляд со стороны, и опирались на административно-государственные финансовые и технические ресурсы. Старательно изгоняемая «советскость» просматривалась и на уровне интеллектуальной или художественной интерпретации новых исторических концепций: в музейных экспозициях были задействованы, но в другом контексте, те же материалы, что были созданы советской пропагандой, введены в оборот советскими исследователями и апробированы советскими культурно-просветительскими учреждениями; те же интеллектуальные схемы представления истории, фразеологические штампы, восходящие к антиколониальной марксиской риторике 1920-1930-х гг. и к панегирически-патриотическим бессмыслицам брежневского времени. «Советскость» просматривается и в городском пространстве: ориентализованные стилизации архитектурных элементов и симметричные «классицистские» композиции отсылают к эстетическим прототипам сталинской эпохи. Столь же очевидны в новой конструкции каримовского «культурного наследия» и отпечатки имперского времени: выбор большей части ключевых древних и средневековых памятников Узбекистана восходит к первым этапам конструирования «культурного наследия», инициированным еще Кауфманом в условиях колониальной имперской ситуации. «Длительное время», в котором формируется «культурное наследие», позволяет сосуществование этих разновременных элементов.

 

В то же время, подводя итог патримониалистической деятельности И.А. Каримова за 25 лет независимости Узбекистана, невозможно обойти те опасности, которые угрожают «культурному наследию» страны несмотря на то, что ее обходят стороной вооруженные конфликты и религиозный вандализм. Существуют обоснованные опасения, что в регионе возможно разграбление хранящихся в государственных музеях произведений искусства, продолжение разбазаривания архивов и «чисток» библиотек; многим объектам архитектуры (от средневековых памятников до модернистских сооружений советского времени) и археологии здесь реально угрожает гибель в  рамках реализации программ городского благоустройства, экономического развития или бездумной реставрации. Появившись уже более двадцати лет назад на интернациональном художественном рынке, культурное наследие Центральной Азии отныне воспринимается как источник дохода и является вожделенной целью для индивидуумов и организаций, связанных с международным трафиком художественных и культурных ценностей, примером чему могут служить недавние истории хищений в Ташкенском музее искусств и Ангренской галерее, а также кадровый скандал в Музее имени Савицкого в Нукусе. Уязвимость узбекских институций культуры и искусства усугубляется специфическим положением, свойственным всему постсоветскому пространству, где разрушение и расхищение культурного наследия происходят на фоне тотальной коррупции, нищеты и стремления руководителей новых независимых государств к радикальному переписыванию истории региона

​